кровь на снегу.

Легкие пушистые снежинки плавно опускаются на землю, чтобы присоединиться к сотням и тысячам таких же, как они. Они такие одинаково холодные, но при этом потрясающе разные и неповторимо красивые. Кружатся в волшебном танце, будто бы на празднике отнюдь не пошлой и эстетической восхитительности. Можно сидеть на лавочке перед домом и до последнего вздоха наблюдать за этой непередаваемо прекрасной вещью. Даже мороз, что стоит сейчас на улице, не сможет оторвать тебя от этого. И не важно, о чем ты будешь думать в этот момент: о завтрашней важной встрече или любимой книге, ждущей тебя на полке. Даже если ты вспоминаешь потерю и гибель самого близкого, кто был в твоей жизни, это природное действо не помешает тебе, а лишь станет аккомпанементом твоей утрате, твоей боли. Но, черт возьми, как я не хотел, стать одним из тех бедняг, что приняли участь сидеть поздно вечером на крыльце собственного дома в одной футболке и наблюдать за падающими снежинками. 

В комнате было тепло, даже душно. Дело не в закрытом напрочно окне или высокой температурой батарей. Дело было в моем пульсе; сердце билось настолько быстро, что я едва успевал дышать. Было ли это паникой, или проявлялся новый симптом моей регенерации – я не знал этого. Но я чувствовал то, как человеческий жизнеобеспечитель колотится у меня прямо в горле. В отличии от чужого, что с каждой минутой все больше затихал, заставляя меня тихо, неслышно для человеческого уха, скулить. Так что, по сути, я не могу быть уверен в стоящей в комнате температуре, я говорил о «погоде» внутренней. Надо сказать, той ночью я чувствовал себя так дерьмово, что, кажется, во мне что-то перегорело и вряд ли когда-то еще я смогу чувствовать что-либо настолько близко и настолько сильно. И, если уж на то пошло, второго такого раза я уже не выдержу.

— Который час? – тихий вопрос, произнесенный почти безжизненным голосом, утратившим свою прежнюю звонкость и нотки адской дотошности. На мое осторожно сказанное «без пяти одиннадцать» бледные, уже практически обескровленные губы, растягиваются в виноватой улыбке, в которой уже практически не осталось прежних мотивов – Тетя меня прикончит. Посадит под домашний арест до конца колледжа. 

Не могу сдержать улыбки, а по моим рукам, испещеренным черными сейчас венами, стекает кровь. Наверное, впервые за всю мою жизнь мне до такой степени страшно на нее смотреть, чувствовать ее металлический запах совсем рядом. Только сейчас я чувствую, как она мне отвратительна. Именно эта кровь – второй группы с резус-фактором отрицательным, испачкавшая недавно постеленные простыни и некоторую часть светлого паркета. 

Я проклинал себя за все, что сделал. За то, что однажды, по неосторожности, выдал себя и стаю. За то, рассказывал и делился слишком многими опасностями своей жизни. За то, что тогда не украл у шерифа Стилински наручники и не приковал эту чертову девчонку к батарее, как и обещал, если она сунется в это дело. Но я не выполнил этого обещания. Как и множества других. Главным образом того, что с ней все будет хорошо, что ей ничего не угрожает. Я знал исход с самого начала, но оказался слишком эгоистичным для того, чтобы закончить все это, сгубить накорню. Именно поэтому сейчас я не говорю банальностей типа «все будет в порядке». Я слишком хорошо знаю, что так не будет. Ничто уже никогда не будет в порядке. 

— Эй, Хэйл, — насмешливый тон, настолько противоречащий тому виду, что представляется перед моими глазами, заставляет меня вздрогнуть и поднять глаза от своих окровавленных рук. Бледно зеленые глаза смотрят на меня с почти-вызовом. Но этому далеко до того, что я видел в них в самый первый день. От этого хочется выть так громко, как только позволит горло, оплакивая собственную беспомощность и бесполезность в этот самый момент – Если ты будешь таким все время после, то я вернусь и убью тебя. 

— Значит, точно буду, — горько смеюсь я, почему-то даже не пытаясь привычно скрыть нотки беспросветной боли в голосе. 

— Серьезно, парень, не надо. Я.., — голос резко, как будто ножом по горлу, обрывается, и я чувствую абсолютную, нескончаемую боль, которая пронизывает все мое тело. Она в сотни раз хуже, чем боль от аконитовой пули, пожалуй. И я больше не могу сдерживать это. 

Вой, что я издаю, пронизывает все пространство, каждый самый маленький закоулок городишка Бэкон-Хилз. Наверное, даже снег на мгновение замер прямо в воздухе. 

В ночь перед рождеством, когда каждый человек сидел дома со своими семьями и наслаждался красотой пейзажа за окном, каждый оборотень города узнал о том, что Альфа не смог сберечь человека, который дал ему шанс начать свою жизнь заново.